Иван-да-марья как русский цветок двояко ревнует меня весь срок то к лотосу, то к хризантеме, то одиозно к себе между строк.
Он мало спал, не пил вино и вкалывал, кряхтя. Он овладел наукой, но не сделал ей дитя.
Царь-колокол безгласен, поломатый, Царь-пушка не стреляет, мать ети; и ясно, что евреи виноваты, осталось только летопись найти.
Не зря из мужиков сочится стон и жалобы, что жребий их жесток: застенчивый досвадебный бутон в махровый распускается цветок.
Снегом порошит моя усталость, жизнь уже не книга, а страница, в сердце - нарастающая жалость к тем, кто мельтешит и суетится.