У кресла цирюльница будто у плахи засуетилась, едва я под ахи шепнул ей, что я сексуальный маньяк, желающий нынче постричься в монахи.
Хмурится, как море, небосвод, полнится печалью многоструйной. И не тучка, кажется, плывёт, а чадра утопленницы юной.
Я к ней всё равно не смогу, так что же вы, волны-беглянки, влечёте меня к персиянке, поющей на том берегу?
Рубаисту на четыре строчки мысли не хватило, а не ночки, ибо мысль мыслишкою была и кончалась далеко до точки.
Приемлю красный стяг и триколор, приемлю герб и депутатский спор о гимне обезличенной России, где сам я за коричневый топор.
Я тленен, но вечен Дербент, в чьей памяти татуировкой в надежде предсмертной и робкой я выколю автопортрет.