Он новые четверостишья просит, мол, старые наскучили ему. Он прав, но где я новые возьму, когда душа уже не плодоносит.
Я к ней всё равно не смогу, так что же вы, волны-беглянки, влечёте меня к персиянке, поющей на том берегу?
Я тайно обзавёлся шалашом, чтоб изнутри утробным малышом будить Россию, в ком уже не стыдно и впроголодь мне жить, и нагишом.
Мне чужд духан с заречным шашлыком, с заморским, а не русским коньяком и с юною танцовщицею Машей с запудренным у глаза синяком.
Хмурится, как море, небосвод, полнится печалью многоструйной. И не тучка, кажется, плывёт, а чадра утопленницы юной.
Жаль, у Хайяма не хватило духа петь для души моей, а не для слуха. Он чуял цель, где не осилит дно, и метил в сердце, чтобы ранить ухо.