Прости Россию, милостивый бог, за то, что спьяну рыщет без дорог, не отзываясь сыну, кто смиренно простил её, но отрезвить не смог.
Жаль, у Хайяма не хватило духа петь для души моей, а не для слуха. Он чуял цель, где не осилит дно, и метил в сердце, чтобы ранить ухо.
Я сохранил себя в таинственном шедевре, чьи строки на листе как полосы на зебре, которая жила так чуждо на Руси, что умирать ушла в её фольклор как в дебри.
На родословном древе, как орлица, сидит внизу праматерь и стыдится, что на верхушке древа петушня утраченной орлиностью гордится.
Уникальные строки, мне сулящие сроки, остаются в душе будто кровоподтёки.
Под осени признанье лету влеки меня как в губы флейту, чтоб я под трели догорал, преображаясь в сигарету.